ПАРАМЕДИК СЕРГЕЙ АВДЕЕНКО: “СРЕДИ ТРУПОВ ВОЕННЫХ Я ИСКАЛ ЖИВЫХ. ПРОЩУПЫВАЛ КАЖДОГО, А ВДРУГ КТО-ТО ВЫЖИЛ. ТАК МЫ НАШЛИ ЧЕТЫРЕХ ЧЕЛОВЕК”

Я помню лица всех раненых ребят, которых мы вывозили, за то время, пока я там был, – это приблизительно 150-200 человек. И если бы я их где-то встретил, то узнал бы. Когда смотришь на этих людей, понимаешь, насколько им тяжело: у одного рука оторвана, у другого пневмоторакс, у третьего осколком отделило ребра от позвоночника. И ты все это латаешь и понимаешь, что ему так больно, что он вот-вот потеряет сознание, поэтому разговариваешь с ним, и не запомнить такого человека невозможно.Я мотоциклист. До Майдана занимался своим бизнесом, открыл мотошколу и преподавал езду на мотоцикле. Родом из Николаевской области, но вырос под Киевом.

Начиная с 2008 года я участник ГО “Мотохелп”, которая занимается выездами на ДТП. Мы организовываем юридическое сопровождение мотоциклистов и оказываем доврачебную помощь, сопровождаем в больницы после ДТП и так далее. Несмотря на то, что у меня нет медобразования, есть медкурсы, поэтому в “Мотохелпе” я часто предоставлял медпомощь на месте аварии, до приезда скорой.

“Мотохелп” работали, как медики, и на Майдане, но я тогда был со щитом как активист Майдана, а не как медик. Майдан для меня начался с интересной истории, ведь до этого я политикой особо не интересовался: в самом начале мы с друзьями приехали посмотреть, что там происходит. Я взял с собой два файера из дому и зажег там один из них, без каких-либо задних мыслей, но на меня накинулись бабульки, что, мол, провокатор, и заставили его потушить. А когда мы уже шли на Арсенальную, чтоб ехать домой, зашли на Банковую, там как раз была заварушка с “Беркутом”. Когда возле меня взорвалась граната со слезоточивым газом, я бросил второй файер в сторону “Беркута”. Потом уже в интернете видел много фотографий, как его подобрали люди и тыкали в тех, кто стоял против народа. Когда всех начали оттеснять, я оттащил оттуда одного дедушку, его очень сильно избили. И после этого начала активно участвовать в майдановском движении – меня очень зацепило, как поступили с беззащитными людьми, которые просто требовали диалога со властью.

Когда захватили Крым, мы с друзьями как раз ехали в Николаевскую область на охоту. И решили, что ружья у нас есть, если что поедем бороться. На месте даже договорились с мужиками, у которых тоже было оружие, что если что – едем в Крым. Но так ничего и не сложилось, все как-то утихло. После этого я и сам притих: все лето занимался мотошколой. И только осенью, когда начался ДАП, у меня появилось больше свободного времени, я читал много новостей, и во мне проснулась совесть, что я ведь могу помогать людям на фронте.

Однажды в фейсбуке, сразу после Нового года, увидел запись, что в отдельную медбригаду, которая еще формируется, набираются парамедики. И я решил, что тоже поеду. Меня взяли. Но я поехал сам через Кривой Рог, где жила моя девушка. Она расстроилась, но сказала: “Хочешь – езжай, потому что если не поедешь, потом будешь всю жизнь говорить, что я тебя не пустила. А так съездишь, и я точно знаю, что вернешься”.

В Константиновке нас поселили в части с киборгами, которые потом были в аэропорту, это была 93-ья бригада. Я пожил с ними несколько дней, успел познакомиться с начмедом Игорем Зинычем, который потом погиб в ДАПЕ.

Отдельную медбригаду создали военные медики-хирурги, которые уже прошли горячие точки на фронте. Задача была заниматься эвакуацией раненых. Всего было 4 экипажа, два из которых по два человека отправили в Артемовск. В одном из них был я. Мою напарницу звали Оксана Шахрай. Это девушка из Одессы с позывным Мама. Нас прикрепили к первой медроте Нацгвардии и сказали работать с ними. Но мы не имели права покидать зеленую зону, а только принимать раненых в Артемовске и везти их в Харьков, соответственно бронежилеты нам вроде как были не нужны. Но получалось так, что медрота выезжает на старых “Уазиках” в Дебальцево, а мы сидим. И они на нас искоса смотрят, потому что у нас машины хорошие, новые. Поскольку мы почти не видели свое командование, они в основном работали в Красноармейске, мы решили, что будем делать то, что считаем нужным, то есть выезжать туда, где есть необходимость в медиках.

Первый наш выезд был по тревоге на крайний блокпост, около Луганского. Нам сообщили, что будет перехват раненых из Дебальцево. Мы выехали, остановились – напротив были видны сепары. Наши машины стояли в низине, а чуть выше по дороге М-03 стоял противник, который уже начал перекрывать Логвиново. Пока мы ждали колонну, на поле слева начали прилетать “грады, а броников у нас так и не было на тот момент. Накрыли сначала поле метров в 500 от нас, потом обстреляли еще раз, но уже метров на 100 ближе, затем еще ближе. И когда снаряды ложились совсем рядом, нам говорят что все ребята, наверное, борта не будет, разворачиваемся и уезжаем. И только отъехали, как накрыло блокпост, на котором мы стояли. У меня было ощущение, словно едешь на мотоцикле 300 км в час – так адреналин взыграл. А еще возникло понимание, что вот если бы враги взялись стрелять сразу чуть левее – мы бы там лежали либо мертвые, либо раненые.

Когда днем позже обстреляли частный сектор Артемовска, туда поехал наш экипаж, и медики из Нацгвардии. Мы приехали, когда обстрел заканчивался. Многие из местных покидали район, вокруг был пожар и куча неразорвавшихся мин. В поисках раненых мы обыскивали дома. Первым “двухсотым” на моем пути была женщина лет 25. Возле нее буквально метрах в 5 разорвалась мина. И вот этот запах жженого мяса и запекшейся крови очень долго остается в голове. Я видел до этого погибших в ДТП, но это совсем другое ощущение. Там иной характер травм, запахи тоже иные. А еще здесь было небезопасно, потому что непонятно, ушел ли тот миномет, который стрелял, или опять начнет лупить в нашу сторону.

Когда мы ее погрузили и повезли в морг, там выяснилось, что погиб еще и мальчик – школьник.

Когда заходишь в морг, смотришь на разорванные тела – ничто так не может повлиять на тебя, как тело убитого под обстрелами ребенка, который-то ни в чем не виноват. Тяжело, когда взрослые мужики лет по 50 смотрят на это все, потом выходят и начинают плакать.

Не так сложно видеть оторванные конечности, убитых военных, как детей.

И после этого, когда я увидел этого мальчика, во мне что-то перевернулось. Я начал относиться к смерти, как к чему-то такому, что есть всюду и всегда будет. Раньше я верил, что люди могли заслужить раннюю смерть за какие-то свои поступки, но посмотрев на мертвого ребенка понял, что смерть не выбирает. И этот ужас, который был на лице этого мальчика, он остается глубоко внутри надолго и иногда даже снится в кошмарах.

После этого я очень спокойно выезжал на эвакуации. Приехал, стоишь и ждешь и неважно есть обстрел или нет, ты помогаешь собирать раненых, и едешь дальше. Я не спортсмен, но когда в обычной жизни куда-то спешишь, пробежал метров 200 и одышка появляется. А там в бронежилете и каске с двумя носилками бежишь так, как никогда, если надо, то километр и больше и не останавливаешься. Позже мне случайно достался броник от дяди Толи, с позывным Карабах. И привезли его за несколько дней до массового выхода наших войск из Дебальцево.

Как-то я вернулся из Харькова и понимаю, что что-то не так – никто не разговаривает, тишина, все напряжены. Оказалось, что один экипаж Нацгвардии подорвался на фугасе, когда выходил из Дебальцево. Двое контуженных и раненых медиков из этого экипажа, бежали больше двух или трех км, чтоб сообщить, что нужен БТР для эвакуации двоих раненых. Рассказали, что была засада, Нацгвардия отстреливалась и ждали, что будет идти подмога из Артемовска, и в эту ситуацию попали медики. Это случилось возле Логвиново. Когда наши уходили из этой засады, подорвались на фугасе и там осталось двое раненых. Но чтоб получить БТР, наши командиры позвонили командованию сектором. Это случилось под утро. По телефону им ответили, что БТР будет, подождите, но ждали его целый день.

А просто поехать туда не было на чем. Потому что машин, как таковых, не было. Карабаха у которого была “газелька” ранили, когда он вывозил раненых и его эвакуировали. Поэтому остались только наши экипажи. Но ребята со второго экипажа, Александр и Сергей, поднялись с утра, ничего никому не сказали, надели броники и каски, взяли автоматы, которые сами где-то намутили, потому что нам нельзя было иметь оружие, сели в машину и поехали за БТРом, который ехал в Дебальцево. Они хотели прорваться в город, забрать раненых там и выйти, но не дошли даже до средины Логвиново. Их начали очень сильно обстреливать. Они развернулись и поехали обратно.

А когда к нам приехал таки БТР и его отправили за теми двумя ранеными медиками, он остановился где-то в безопасном для себя месте и сказал, что дальше не поедет. И ребята из Нацгвардии сами ползком начали пробиваться вперед. Дошли, а там уже никого нет. Позже трупы сепаров выменяли на трупы тех двоих ребят, которых так и не удалось забрать живыми.

15-го числа, когда объявили перемирие, мы как раз ехали из Харькова. На подъезде к Артемовску было видно вспышки от “Града”. Он выглядит красиво, когда ты знаешь, что это далеко и тебя не касается. В ту ночь Оксана подняла меня и сказала, что мы едем встречать ребят, которые выходят из Дебальцево. Я собрался секунд за 30 – это уже было механически. Когда мы подъехали к месту, хотели пробиться подальше, но нас не пустили, и мы снова остановились возле поселка Луганское.

Там был взорванный мост, лежали трапы для машин, за трапами стояли медики из Нацгвардии, возле них стали и мы. Нам навстречу ехали БТРы с дырками в боках, без колес. Иногда ехали машины, испачканные кровью. Смотришь, едет КрАЗ, на нем лежат мертвые люди, а сверху трое-четверо живых сидит, потому что им мертвых надо было вывезти, а сесть было негде. Но убитых собирали не всех, поэтому поля были усеяны трупами. Некоторые прямо у нас на глазах подрывались на фугасах. Все ведь были контуженные, и они выезжали и даже не видели, что медики стоят, просто ехали мимо. Мы их останавливали, перегораживали дорогу, чтоб оказать помощь.

Сергей Авдеенко, Оксана (Мама), Александр Байкер в госпитале в Артемовске

Мне запомнилось, когда мы остановили КраЗ, я открыл борт, а оттуда труп выпадает. То есть он был забит мертвыми людьми. И я среди этих трупов искал живых. Прощупывал каждого, а вдруг кто-то выжил. Так мы нашли 4 человека. И это были такие травмы, как, например, перебитый осколком позвоночник – это, когда кусок железа, размером с тарелку торчал из спины. Или когда ты берешь человека, с пережгутованными ногами, чтоб погрузить на носилки, а у него ноги отваливаются и остаются просто у тебя в руках, при этом он в сознании, разговаривает с тобой. А расстраиваться просто нельзя было. Потому что я понимал, что если раскиснуть, то за это время может умереть еще человек 10, которым я не окажу помощь в этот момент.

Когда я еще ехал в АТО, я думал, что бежать и спасать людей надо сразу, как только начался обстрел, но на самом деле его надо спрятавшись пережидать, потому что если ранят тебя, то в итоге умирают те, кому ты теперь не поможешь.

На том участке, пока выходили ребята, мы пробыли часов, наверное, 6. Набирали раненых в машину и везли в Артемовск. А вся дорога в ту сторону была усеяна БТРами, КрАЗами, людьми, то есть всеми, кто живыми вышли оттуда. Парни просто стояли и курили. И ты едешь, и понимаешь, что людям уже ничего не страшно, даже то, что над головой летают снаряды.

Раненые были разной тяжести, но примечательно было то, что местные жители на эвакуацию, а соответственно машины в городе, реагировали негативно – и медроту, и скорые помощи на дорогах никто не пропускал.

Когда мы сделали 4 ходки и вернулись на позицию, я уставший сидел на кунге, на краю машины, а Оксана продолжала останавливать технику. И тут мы видим, что выезжает танк, а за ним побитая БМП на тросах. Вдруг один трос на повороте спадает. Хорошо, что перед этим я как раз подошел к Оксане и заметил, что машина едет на нас. Я ее оттянул, а там, где она стояла, пронеслась та БМП. Ударила нашу машину, разбила кунг. Вторую нашу машину она тоже стукнула и потянула ее за собой в кювет, там где были растяжки.

Разведчики сказали нам, что лучше туда не лезть, пусть машина там и стоит, а они потом сами пройдутся-посмотрят. Но наш Александр из второго экипажа, в расстроенных чувствах, что побило два “Мерседеса”, садится во вторую машину, которая еще на ходу и там, где должны были быть растяжки, начинает разворачиваться. Когда он развернулся, все выдохнули. А когда осмотрели потом местность, оказалось, что он совсем близко от двух растяжек проехал. Наша машина была уже не на ходу, и Оксана попросила у нацгвардейцев автобус – начала грузить всех раненых туда. А мы с Александром решили дотащить машины в Артемовск, чтоб если вдруг придется срочно уезжать, не оставить их под Дебальцево. Я сел в “Мерседес”, который не на ходу. Мы зацепили второй тросом и повезли в Артемовск. Но пока мы ехали на скорости 20 км в час, по нам начали стрелять из АГСа. Вот так еле выехали под взрывами.

А из Артемовска мы потащили машину в Константиновку. И поскольку нам не на чем было работать, мы уехали на ротацию.

Второй раз я приехал на восток уже в средине марта, но тогда было какое-то стабильное перемирие. В Артемовске вроде все старые лица, но они меня расстроили. Поскольку прямых боевых действий не было, все просто расслабились. Я сидел без дела, наверное, неделю. Потом был взрыв цивильного автобуса, который ехал, кажется, в Горловку. Он пытался объехать блокпост и подорвался на фугасе. Тогда мы поработали, после чего нас прикомандировали к “Госпитальерам”, и мы поехали в Первомайское. Это я попросил с Оксаной, чтоб нас куда-то отправили, потому что в Артемовске на то время и Нацгвардии было достаточно.

Если подытожить, то самый большой поток раненых, который мне пришлось видеть, конечно, был, когда случилось Дебальцево. Тогда мы ночами не спали. Но ведь люди работали, был энтузиазм. Когда началось перемирие, у всех что-то рухнуло внутри, потому что, как убивали, так и убивают, но со стороны противника – агрессия, а с нашей – ничего. И все стали относиться к этому так: ну сидим и сидим.

Через какое-то время меня отправили домой. Оксана ушла служить в медроту, а я уехал. Пока что я не вижу для себя перспектив там сидеть. Я согласен быть волонтером, тратить свои деньги, но тогда, когда есть необходимость. Меня приглашали в Нацгвардию, так как я с медротой хорошо контактирую, но я не согласился. Думал пойти волонтером к Хоттабычу. От нашей бригады некоторые волонтеры ушли в “Медкорпус”. Раздумывал, может, и к ним стоит.

Мне недавно пришла повестка, но по повестке я не пойду. Я хочу или медиком или даже думаю, пойти на контракт. Но меня останавливает командование, потому что ходить выбивать себе дизель, чтоб поехать к раненому, или выбивать медикаменты – это раздражает.

Есть какое-то ощущение безвыходности в этом всем: одни хотят воевать, но им не дают, а вторые не знают, как воевать или не хотят, и не дают другим. Все же командование у нас не боевое. А сейчас появилось очень много ребят с опытом и способностями, но их не особо привлекают к службе. Но несмотря на безвыходность, очень хочется верить, что все наладится, и если ситуация обострится, я все брошу и поеду снова на фронт.

Я помню лица всех раненых ребят, которых мы вывозили, за то время, пока я там был, – это приблизительно 150-200 человек. И если бы я их где-то встретил, то узнал бы. Когда смотришь на этих людей, понимаешь насколько им тяжело: у одного рука оторвана, у другого пневмоторакс, у третьего осколком отделило ребра от позвоночника. И ты все это латаешь и понимаешь, что ему так больно, что он вот-вот потеряет сознание, поэтому разговариваешь с ним, и не запомнить такого человека невозможно. А у контуженных очень пустой взгляд, я помню парня, которому осколком полоснуло брюшную полость. Ты с ним разговариваешь, а он словно в вечность куда-то смотрит. Такое ощущение, что этот человек посмотрел на смерть, и смерть его ослепила, какая-то такая пелена в глазах.

Когда в одну из поездок в Харьков посадили в машину раненых, человек 8 наверное, мне запомнился один солдат. Смотрю – знакомое лицо и не могу вспомнить, откуда знаю его. Он молчал все время. Оказалось, что это брат моего хорошего друга. Когда я приехал в следующий раз в Харьков, он рассказал о том, как они ехали в Дебальцево в составе ремонтной бригады. Он был водителем БТРа и ехал впереди. За ним шел Камаз и еще машины. В какой-то момент посмотрел назад в зеркало – одной машины нет, подорвали. Едет дальше, а все грохочет вокруг, смотрит опять в зеркало, а уже никаких машин нет, одна его осталась. И тут – бабах, не понимает, что произошло, но его вытаскивают из машины и он начинает бежать по полю. Видит, что впереди бежит напарник, и тут – хлоп, взрыв и напарника нет.

Больше всего во время операции “Дебальцево” меня впечатлило количество раненых. А относительно реакции людей на бои – очень много запоминающихся моментов: был случай, когда огромный мужик после обстрела просто ходил в истерике, то есть обстрел уже закончился, но погибли пару ребят, и тут у него что-то щелкнуло и его накрыло. В итоге, чтоб успокоить этого солдата понадобилось несколько человек.

Со мной тоже такое было, что вроде все нормально, но просто ужасно хочется плакать, и я плакал. Помню, у меня как раз погиб товарищ, он был в районе Песков. Мне позвонили и сообщили об этом как раз тогда, когда котел закрылся в Дебальцево, тогда и не выдержал – пошли слезы из-за общего эмоционального напряжения.

Я считаю, что очень нужно и важно работать с теми, кто прошел такие бои. Потому что многие замыкаются. В семьях обычно считают, что давай не будем об этом, потому что тебе тяжело, но наоборот, надо выговориться. Я когда приехал, то рассказывал всем о своей жизни там так долго, что они на меня смотрели как на какого-то больного человека.

Теперь я куда больше ценю жизнь, потому что видел, как гибнут невиновные женщины и дети; поэтому пока я был в АТО, написал своей девушке, что хочу ребенка. Ведь ты можешь оставить после себя деньги, дома, но это ничего не значит, после себя надо оставлять жизнь.

Вика Ясинская, “Цензор.НЕТ”

Источник