“ВОЗЬМЕМ ПАЯЛЬНИК И ЗАСУНЕМ ЕГО ТЕБЕ В ЗАДНИЦУ. ЖОПА ВСЯ РАЗОРВЕТСЯ И ХРЕН ДОКАЖЕШЬ, ЧТО НЕ ПЕТУХ. БУДУТ Е#АТЬ ДО КОНЦА ДНЕЙ”. ИНТЕРВЬЮ ГЕННАДИЯ АФАНАСЬЕВА

Геннадию Афанасьеву – 25. Улыбчивый парень с цветной татуировкой на всю руку. По образованию юрист, занимался фотографией. Во время "русской весны" в Крыму участвовал в проукраинских митингах. Был задержан. Подписал признание, что является террористом и действовал в сговоре с другими крымчанами, уже осужденными в России – режиссером Олегом Сенцовым и антифашистом Александром Кольченко. В декабре 2014-го был приговорен к 7 годам строгого режима. В июне 2016 его обменяли.Возвращаться в родной Крым ему нельзя, пока живет у друзей в Киеве. Встречаемся с ним на Крещатике. Пока идем в кафе, его мама, женщина, которая не показывала отчаяния и полтора года боролась за освобождение сына, спрашивает: “А где в Киеве можно купить хорошую и недорогую вышиванку? Гена так хочет”. Советую – вот недалеко есть магазин. Мы же поднимаемся в тихий зал.

Афанасьев в кафе

“ЛЕЧЕНИЕ НЕ ОКАЗЫВАЛОСЬ, СОКАМЕРНИКИ ПОМОГАЛИ”

– В российских тюрьмах еще остаются 29 граждан Украины, аресты и суды над которыми правозащитники называют политически мотивированными. Почему именно вас обменяли, вам известно?

– В первую очередь поменяли меня, потому что я имел очень плохое состояние здоровья. Я Вам покажу незажившие рубцы…

Гена поднимает футболку с тризубом и показывает шрамы на теле – это рубцы, в среднем сантиметр на сантиметр. Продолжает.

…Представьте себе огромнейший прыщик, но он не выдавливается. Он набухает примерно до десяти сантиметров. А внутрь тела уходит корень – до четырех сантиметров. И вот терпишь-терпишь, а когда было невозможно, я брал нож и сам вырезал себе.

– Сами вырезали ножом?!

– Ну а что делать? Я сначала не знал, что это. Мне говорили: фурункулез, карбункулы. Тюремный терапевт сказал, что я просто не моюсь. В итоге фельдшер сказал, что это заражение крови, и нужно колоть антибиотик. Но так как терапевт не давал такую команду, то он не мог этого делать. Он мне выписал антибиотики в таблетках – желтые таблетки – их нужно было пить три месяца подряд. Мне не всегда их приносили, но пить три месяца антибиотики… это полностью убило мне желудок. В общем, адвокат, когда увидел меня, забил панику. Ведь 4-сантиметровый корень этого новообразования, если на груди, то может до сердца дойти, под мышкой – до лимфоузла. Лечение не оказывалось, сокамерники помогали – просто перематывали бинтами, ставили палку деревянную между рукой и телом, чтоб я руку не мог прислонить – чтобы не размазывать гной по телу. Поэтому ОБМЕНЯЛИ!!! меня по состоянию здоровья.

– Отходите морально чуть-чуть?

Он достает из рюкзака серый блокнот. Страницы исписаны шариковой ручкой, кое-где она мажет. Успеваю заметить – вначале записей проставлены даты. Позже расскажет, что это. Пока листает к последним страницам – одна из них полностью исписана.

– Это расписание моих таблеток. Это все принимается по три раза в день. Курс связан и с психологическими моментами. После пыток – большие последствия.

“Я ВИНУ НЕ ПРИЗНАЛ!”. ПОМИЛОВАНИЕ

– Вы же сами просили о помиловании. Какая процедура была?

– Меня 30 апреля ночью вывезли в СИЗО-1 города Сыктывкара. Кинули в подвал, где я пробыл два дня без матраца, без еды, без ничего в сырости и в холоде. Там мне угрожали местные сотрудники. Нападали, отобрали все вещи. Выдали рваные вещи огромного размера. Мне пришлось пойти на голодовку, чтобы хоть кто-то узнал, где я. За те два в подвале я сильно заболел. Я потерял сознание, разбил голову. Мне дали какие-то таблетки, от них начались спазмы в желудке. В итоге я начал есть – до этого шесть дней вообще ничего не ел. Только вода. Я бы и дальше не ел, но эти таблетки со спазмами не оставили мне выбора. Но я добился чего-то – они принесли хотя бы мои письменные принадлежности и материалы к уголовному делу. Дали мне одеться в мою робу. Я уже ее расценивал как свою домашнюю робу. Я в ней, наверное, и выходил, когда меня освобождали.

– Где сейчас роба?

– Выкинул. Все выкинул в больнице.

– Что было после Сыктывкара?

– Оттуда меня на самолете перевезли в “Лефортово” (следственный изолятор в Москве.ю – ред.). Меня начали вызывать к начальству. Там был такой замначальнка “Лефортово” Шкарин. Сказал: “Давай, пиши помилование. Мы тебя не экстрадируем, но можем помиловать”. Сказал, что ничего не буду писать, мне нужен адвокат, нужно пообщаться с мамой. У меня были сомнения – я сразу вижу, что это может быть подстава. Мне предоставили звонки. Я позвонил домой, мама сказала ничего не подписывать. Она меня поддержала, сказала не отступать от того, чем я занимаюсь… Сейчас, чтобы не соврать, я открою записи…

Гена открывает тот самый серый блокнот, листает, натыкается на что-то – вздрагивает, листает дальше…

– Кстати, могу зачитать нарушения по поступлению моему в “Лефортово”! Вот они: “30.04.2016 этапирован в СИЗО города Сыктывкар. Целый день держат в камере номер 2 без окна, обеда, ужина, кипятка, прогулки, а также без вызова врача. Куда дальше – не знаю. В ДК 31 остался комплект робы и валенки. Не выдали матрац и постельное белье. Оставили ночевать в подвале”…

Это его арестантский дневник. Первая дата – 27 октября 2015. Подобный блокнот с более ранними записями у заключенного изъяли, объяснили – “по оперативным соображениям”. Геннадий разрешит вчитаться лишь в одну страницу. “Больше – не дам, не готов пока”, – так объяснит.

Цитаты:

“Врач был без перчаток, противоположного пола. Перед камерой и пятью сотрудниками требовала снять трусы. Сама сидела в двух метрах от меня, закинула ногу на ногу и давала, улыбаясь, команды: “Снимите штаны, носки, выверните их”.

“В бане и камере угрожали “Мы тебя проучим”, “Ну, ты все понял”, “Еще не получал, наверное”, “И не таких ломали”.

“Боюсь за жизнь и здоровье, не знаю, что тут делаю и что со мной сделают”.

– Итак, вы поговорили с мамой. Она сказала не подписывать. А после?

– Приехал зам ФСИНа (Федеральная служба исполнения наказаний, – ред.). Какой-то Казимиров. Начал заверять, что это единственный способ, как я могу попасть домой. Я начал тянуть время. И через два дня снова позвонил маме, она сказала – подписывать. Видимо, уже что-то знала. Сказала, что все методы по моему возвращению домой нормальны. Она сказала, что не знает, как это помилование скажется на остальных ребятах. Это может быть обманом. Но также сказала, что с другой стороны, за меня нет такой защиты, как, например, у Надежды (Савченко, – ред.), у Кольченко с Сенцовым (два других фигуранта дела, по которому проходит и Афанасьев, – ред.). Сказала: “У тебя сложная ситуация, и если ты сейчас не воспользуешься моментом, не известно, как оно будет”.

Уже потом позвонил своему адвокату Попкову. Я ему доверял, как человеку, потому он был первой моей защитой за долгое время. Он сказал: “Решать тебе. Наверное, стоит это сделать”. После этого я написал просьбу о помиловании. Но я вину не признал! Я назову пять пунктов, которые написал (зачитывает их из блокнота): прошу освободить меня от отбывания наказания, потому что я осужден в первый раз; мать болеет; у меня нет штрафа от государства; я не утратил социальные связи; у меня есть квартира в Крыму. В целом это смешно, потому что ни о чем.

– А требовали написать, что признаете вину?

– Да. Они дали образец, и там были слова о признании вины. А я, когда заполнял, эти пункты просто не внес, отдал, и говорю: “По-другому не напишу”.

Видео, растиражированное российскими государственными СМИ. Солошенко и Афанасьеву объявляют о помиловании. Забирает их Виктор Медведчук.

“КОНЧИШЬ В ТРУСЫ, ЕЩЕ И ЖОПА ВСЯ РАЗОРВЕТСЯ. И ХРЕН ТЫ ПОТОМ КОМУ ДОКАЖЕШЬ, ЧТО ТЫ НЕ ПЕТУХ”. ПЫТКИ

– Расскажите самую страшную часть – о пытках. Я понимаю, что тяжело, но о таких вещах людям нужно знать.

– Самая страшная часть… Да там все было страшно. Потому что неизвестно, когда они остановятся, какой у них инструментарий, что они будут применять дальше. Страшно в каждый момент. И оттого, когда просто одевали пакет на голову и били. Очень тяжело было, когда применяли газ

– Как это?

– Обычную советскую маску на голову надевают. В шланг брызгают газ и закрывают. Я пристегнут одной рукой к стулу, другой – к конвоиру. Конвоир – здоровый парень, он держал, чтобы я сидел: одной рукой за шею, второй – за плечо. Сначала в горле першит и не можешь вдохнуть. Потом от удушья начинается рвота, и оно все идет в тебя, и в лицо: пытаешься вдохнуть и начинаешь все эти гадости захлебывать. Это очень мерзко. И когда они видят, что ты падаешь, маску снимают. Сначала они долгое время просто это повторяют и ничего не требуют. А потом уже начинаются требования. И это очень долго происходит, с перерывами на обед. Есть комната – такой себе стаканчик небольшой – они туда закинули меня. Сидел там некоторое время. Потом они приходили, мешок на голову, в позу ласточки и ведут на какой-то этаж или к следователю. Следователь говорит: “Ну что? Ты подумал?” Все идет методом кнута и пряника. Предлагали уменьшить срок: “Будет тебе полегче, все закончится”.

– После этого подписали признание?

– Признание по поджогам – после этого. Потом везли меня в багажнике, я был в маске, руки скованы. Меня вывезли в изолятор временного содержания, завели в комнату. Очень хотелось отдохнуть. Ужасные мысли лезли в голову что-то с собой сделать. Задавал себе вопрос: как дальше жить, если впереди срок 25 лет.

Когда меня тогда привезли, думал, что уже все. А мне вечером принесли еще обвинение в нескольких статьях – попытка совершения террористических актов (подрыв памятника Ленину и Вечного огня). Потом снова было продолжение с противогазом. Второй раз мне было проще переносить по привычке, и оно не так сильно подействовало…

К столику, где мы сидим, подходит мама Геннадия – Ольга Афанасьева. Она уже приценилась к вышиванкам для сына. Обычно она ходит с Геной на все интервью. И, слушая в который раз его рассказ, плачет. “Мам, дай мы вдвоем останемся”, – говорит ей Гена. Ольга уходит, сфотографировав нас напоследок.

Фото: Ольга Афанасьева.

– Продолжите?

– Да. Потом были пытки током. Сняли штаны, посадили на стул, обмотали мошонку мокрой тряпкой. К ней привязали провод на катушке и начали крутить. Пускали разряды тока переменные, это вот так – бззз-бззз-бззз…. Катушку крутили, она нестабильно била, а подергиваниями. Продолжалось это недолго. Но результат… Пришлось подписывать показания. После этого у меня начались проблемы. Несколько месяцев было просто тяжело ходить.

Был еще один момент. Было досудебное соглашение со следствием, которым хотели укрепить все показания. Для этого, примерно на девятый день меня положили на пол, раздели догола. Между ягодиц водили милицейской дубинкой, паяльником. Естественно, кучу нецензурной лексики. Скажу Вам прямой текст человека. Он буквально сказал: “Мы сейчас возьмем этот паяльник и засунем его тебе в задницу. Нагревать начнем только после того, как засунем. Кончишь в трусы, еще и жопа вся разорвется. И хрен ты потом кому докажешь, что ты не петух. И будут тебя е#ать до конца твоих дней – пока будешь сидеть в тюрьме”… Ну а что? Они меня к току привязывали, и что им мешает паяльником? А потом скажут, что я ожегся.

– Это страшные вещи. Но он их нужно рассказывать. Ведь именно так вы согласились на досудебное соглашение – согласились сотрудничать со следствием

– Не нужно забывать об очень важном аспекте – это мать. Мать – директор туристического агентства “Чудеса света”. Перед домом стоит вырезанная из дерева Статуя Свободы как символ компании. Представьте, как на американскую Статую Свободы реагируют в Крыму! Мне говорили: “Твоя мать – иностранный агент, возит шпионов. Если будешь себя плохо вести, с ней может что-то случиться, или мы ее обвиним в шпионаже. Ты террорист, а значит, и она такая же. Как минимум, мы у твоей матери все отберем, и она будет голодать”. А после всего, что было, ты им веришь. Приехали журналисты с “России 1”, сказали, что примерно мне нужно говорить. Я сказал это. Потом меня увели в камеру, я сидел там и мучился.

“ЖИТЬ В РОССИИ СРЕДИ ЭТИХ ПРЕДАТЕЛЕЙ ИЛИ ОККУПАНТОВ И ПРИТВОРЯТЬСЯ, ЧТО Я ТАКОЙ ЖЕ, КАК И ОНИ?” ОТКАЗ

За то, что пошел на сделку со следствием, Геннадия Афанасьева осудили на 7 лет строгого режима. Хотя по вменяемой ему статье 205 УК РФ (“Террористический акт”) вполне могли дать и 20. Афанасьев должен был сыграть ключевую роль в процессе над Сенцовым и Кольченко – на суде он должен был повторить все то, что подписал под пытками. Но неожиданно для всех он заявил, что признания из него выбили. Вот как описывает это заседание корреспондент “Медиазоны“:

“Все мои показания ранее были даны под принуждением. Против себя я отказываюсь давать показания”, – говорит свидетель. У Афанасьева, стоящего за трибуной, дрожат руки, он сжал кулак за спиной. Вторая рука в наручнике прикована к конвоиру. Сенцов и Кольченко аплодируют ему из “аквариума”.

– Слава Украине! – кричит Сенцов.

– Героям слава, – отвечает ему Афанасьев.

– Геннадию Афанасьеву – свободу! – вновь выкрикивает Сенцов”

– Гена, как Вы решили отказаться от этих “признательных” показаний? Это поступок, на который, наверное, нельзя решиться в один момент.

– Это ежедневные размышления на протяжении года и четырех месяцев. Что делать в тюрьме? Ты думаешь над своей жизнью. Развлечений никаких. Что такое “Лефортово” словами не передать. Это самая серьезная тюрьма в России. Там нет понятий и преступного мира. Есть только ты и бетон. И комнаты, в которых в советское время расстреливали людей.

– Какие там были условия?

– Там я сидел в одиночке. Камера примерно 3 на 4 метра, учитывая, что там стоит кровать. Туалет, который стоит прямо перед глазком. В глазок заглядывают и мужчины, и женщины. Перегородки ни перед соседом, ни перед тобой нету. То есть, идешь в туалет и просишь, чтобы человек отвернулся. В камере мы сидели максимум двое. Со мной сажали людей, которые говорили примерно такие слова: “Зачем тебе эта Украина грязная? Посмотри на новости, что там происходит. Они убивают своих граждан. Лучше договаривайся с сотрудниками ФСБ, они тебя скоро освободят. Будешь ездить по разным странам и привозить им информацию. Поедешь в Крым агентурой заниматься”.

– За год и четыре месяца никто не пришел?

– Консул пришел только в конце ноября 2015-го. А маму перед судом запустили. Чтобы умаслить меня. Писем не приходило. Порой только от мамы. Когда я уезжал, мне выдали мешок с письмами – присланными мне и моими неотправленными. Но эти год и четыре месяца я о письмах не знал. Сидел, размышлял.

– О чем?

– Размышлял, что такое мужской поступок. Как мне быть дальше? Жить в России среди этих предателей или оккупантов и притворяться, что я такой же, как и они? Смогу ли я маме смотреть в глаза? Смогу ли я вообще людям смотреть в глаза? Как я буду сам на себя в зеркало смотреть? Ведь невинные люди могут сесть на громадные сроки. Я не знал, как поступить. Я думал, что если дождусь суда и только на суде все скажу, то смогу помочь ребятам и обвинение развалится. Наверно, оно и должно было бы развалиться, если бы суд был объективным. Мне было ужасно стыдно (за то, что подписал показания против Сенцова и Кольченко, – авт.). Я до сих пор себя ругаю. Поэтому я решил, что моя жизнь того не стоит.

– На том заседании суда по Сенцову и Кольченко все ждали, что вы будете обвинять ребят.

– Это был первый такой шаг в жизни на пути становления. Мне стыдно было смотреть Саше в глаза. Не мог смотреть даже журналистам. Я решил смотреть в одну точку. Над головой судьи герб российский, по-моему, был – в эту точку и смотрел. Один раз я на судью посмотрел. Просто судья поднял голову один раз посмотреть на эту точку, куда я смотрю. Я посмотрел на него. Я вышел, сказал то, что сказал, и дальше сидел и продолжал смотреть в одну точку.

– Легче стало?

– Это как у Спартака – когда они были рабами и выходили на арену, а потом оковы скинули. И хоть они сражались до своих последних дней, но они чувствовали, что свободные люди. Пусть их и поубивали, но они больше не рабы.


Фото со страницы Ольги Афанасьевой в Facebook

– Что было после?

– Привезли меня после суда в следственный изолятор. Привели к фээсбешнику. Меня завели в комнату, я в наручниках сел за стол, и он начал: “Кто тебя подговорил? Как на тебя вышли люди Сенцова? Почему ты так сделал? Ты понимаешь, что с тобой будет? Откажись от показаний. Мы проведем брифинг и скажем, что на тебя надавили”. А я сидел, смотрел в одну точку и читал “Отче наш”. Его очень взбесило мое поведение. Побил меня немного. После меня увезли в следственный изолятор 1, в Ростове. Закинули в камеру на восемь человек, а сидело там двадцать человек. Спали мы на грязном постельном белье, в три смены. Но не в этом суть. Меня закинули к этим “вторым ходам”. Чтобы они со мной разобрались за то, что у меня есть досудебное соглашение. Думали, что меня там изнасилуют. Они все в куполах, в татуировках с ног до головы. Я, конечно, тоже растатуированный, но я-то думал, что буду фотографом, а не в тюрьме сидеть. Они меня выслушали, посмотрели на мое состояние и – поверили. Меня не тронули. Сказали: “Ты порядочный человек, оставайся в нашем обществе”.

Когда правоохранители увидели, что и это не действует, меня перевели в спецблок, где содержатся террористы. Это маленькие тесные камеры – как в “Лефортово”. После этого был этап. Опять же в кошмарных условиях. Тяжелые переезды, отсутствие воды, еды, жара под 45 градусов, гигиенических условий никаких. Вагоны из брандспойта обливали, чтобы остудить нас. Я пропускаю большой путь этого следования, потому что можно писать целую книгу только по одному этапу. Приехал в исправительную колонию в Сыктывкар. И из-за того, что отказался сотрудничать с оперативниками и уже начал показывать им, что не боюсь, мне подбросили лезвие. Сами же подбросили – сами же нашли. И это стало поводом, чтоб отправить меня в строгие условия содержания – в штрафной изолятор. ШИЗО – называется. Это помещение на три или четыре метра, где два-три сантиметра льда на стенах, кровати прикованы к стене. Можно сидеть только на холодных табуретках, а постель выдается только на ночь. С собой нет личных принадлежностей, нет возможности пользоваться кипятильником. В общем, у тебя ничего нету. Ты должен стоять или ходить. Перевели туда, а там я уже начал писать жалобы, заявления – помогать и себе, и другим заключенным. Писал о возбуждении уголовного дела против палачей, которые меня пытали.

– У Вас есть злость на них?

– Нету злости.

– А что есть?

– Вообще никаких эмоций. Я поэтому и таблетки пью. По мимике лица – может какая-то и есть реакция, но внутри… Меня спрашивают: “Ты рад?” Я понимаю, что я рад, потому что на свободе. Но таких переживаний, которые я раньше испытывал и сейчас должен испытывать, нет. Прохожу курс реабилитации.

– Вас несколько раз помещали в СИЗО, помню так и сим-карту подбрасывали, находили причины…

– Когда подкинули сим-карту, отвезли в женский лагерь в Микунь. Это женская колония №31.

– Женская?

– У нас был небольшой барак среди женской колонии. Называется это – единое помещение камерного типа. Отдельный барак – чтобы нас было легче контролировать и с нами не могли связаться другие заключенные. Это жестокий режим – специально среди женщин поставили небольшое здание с мужчинами. Нас там было 70 человек – самых опасных заключенных. Насколько я знаю, там чеченцы. И грузины. На первом этаже сидели, в основном, за терроризм и шпионаж…

ЕПКТ в женской колонии Микуни. Опубликовано в ЖЖ andreychernuhin

– Это была месть с их стороны?

– Да, это месть. У людей на зоне самурайские мечи под подушками лежат, а меня за кусочек лезвия… даже если бы он был бы мой… меня за какую-то ерунду упаковали в такие условия содержания, где сидят лидеры преступного мира, воры и все такое. С чего вдруг?

– А что с Чирнием (второй свидетель по этому делу, который также подписал признательные показания, – авт.)? По сути, он тоже мог совершить такой поступок и отказаться на суде от показаний.

– Я ему намекал на это. Нас везли в одном автозаке в Ростов. Мы были в соседних боксах. Я ему говорил: “Подумай, еще не поздно. Как тебе дальше жить?” Он сказал, что уже поздно. Я сказал ему: “Ты же понимаешь, что ты будешь сидеть в тюрьме и ничего не изменится?” “Хуже-лучше – какая разница?” Просто я тогда уже решил, а они (Сенцов и Кольченко, – ред.) еще не факт, что будут сидеть в тюрьме. Сделано, как сделано.

Но это не суть. Я знать не знаю, что с ним делали. Я знать не знаю, что делали со всеми остальными. А он еще ничего не рассказывал, может много интересного расскажет, если будет такая возможность. Как-никак, он гражданин Украины. У нас есть плохие граждане, есть хорошие. Я говорил, что крымчане совершили ошибку, а некоторые просто бездействовали. Они жили себе и жили. Их оккупировали. Куда им ехать? Нельзя всех под одну гребенку и всех осуждать. Говорят, что это госизмена и всех нужно осуждать. Я считаю, что всех нужно реабилитировать, обучать, помогать и развивать самосознательность.

“УВИДЕТЬ КРЫМ, УВИДЕТЬ МОРЕ И УМЕРЕТЬ”

– Вы же в Крыму жили, на русском говорили. Почему вдруг перешли на украинский?

– До шестого класса я жил в Одессе. Мы еженедельно выступали перед школой, одевались в национальные костюмы, пели песни на украинском языке. Я участвовал в кукольном театре, мы выступали с украинскими сказками. То есть, меня воспитали в таком духе. Когда я переехал в Крым, то и там учился в единственном в школе украинском классе, в котором было 16 человек. А разговаривать было не с кем. Поэтому, возможно, я сильно себя не идентифицировал как гражданина Украины. Но когда происходил захват оккупантами нашей территории, я встал на защиту Крыма и начал организовывать ребят на протест, собирать группу волонтеров-медиков… Чувствовал, что мы необходимы этой стране, и от нас что-то зависит, думаю, так и должна возникать демократия. Мы шли с украинским флагом, и это было так чувственно, так необычно и ново. Вокруг стояли оккупантские казаки, везде солдаты. Мы проходили перед Верховной Радой (здание Верховного Совета АРК, – авт.), где пулемётные гнезда, и они стоят огромной толпой, думая, что мы на них будем бросаться. А мы просто мимо шли и скандировали: “Слава Украине!”, “Крим – це Україна!” Это было ощущение единства и того, что ты гражданин Украины.

После тюрьмы это все усилилось. Ни по радио, ни по телевидению там не было ни одного украинского слова и песни. И я очень по этому соскучился. После суда я подумал: пусть со мной что угодно сделают, но я буду честным перед собой и буду украинцем. Поэтому у меня огромное желание разговаривать на украинском.

После интервью мама с сыном еще раз обнимутся.

Оля расскажет, что им тяжело сейчас – в Крыму у нее бизнес, но туда возвращаться опасно. Сейчас она живет у подруги, сын – у друзей. Здесь, в Киеве, у освобожденного Геннадия Афанасьева нет ни жилья, ни денег, ни работы. Он ищет. Хочет заниматься правозащитной деятельностью и вытягивать других украинцев из российских тюрем.

– Скучаете по Крыму?

– Здесь (в Киеве, – авт.) у меня ничего нету. Ни жилья, ни работы. Не знаю, как быть дальше. Знаю, что нужно помогать, работать на освобождение ребят. Трудиться, ездить, рассказывать, самому общаться.

– Но нужно жить на что-то.

– Вот я сейчас не знаю, где жить, на что жить. Постоянно мельтишить у людей в доме, где находишься? Думаю, что было б, если бы я был в Крыму. Пришел бы в родной дом, сел бы на свой старый родной диван, и понял бы, что я дома и можно ни о чем не думать и расслабиться. А тут такого нету. Такое ощущение, что постоянно кому-то создаю неудобства.

– Гена, а по морю скучаете?

– Я хотел к Павленскому (Петр Павленский, российский художник-акционист, которого недавно судили за поджог двери здания ФСБ на Лубянке, – авт.) пойти на лекцию, а он мне говорит: “Давай я лучше свожу тебя в другое место, тебе это будет полезно”. И он меня повез на Днепр. Конечно, это не то. Но там один раз катер проехался, волна била о берег – вот от этого шума аж сердце дрогнуло. Днепр он спокойный-спокойный, вялый. А море буйное, с характером.

Думаю, что каждому крымчанину здесь не хватает моря. Этих просторов. Нет ничего красивее, когда снег падает над горизонтом в воду, нет ничего красивее ледяных скульптур в Ялте – когда на морозе волна разбивается о пирс и остается 3-4 метра ледяных скульптур. Дождь, падающий в море – очень красиво. Морской пейзаж, шум моря словами не передать. Это могут понять люди, которые смотрели фильм “Достучаться до небес”: если никогда не был на море, то ты прожил зря. Увидеть Крым, увидеть море и умереть.

Ирина Ромалийская, “Цензор.НЕТ”

Источник