КОМАНДИР ОТДЕЛЕНИЯ РОМАН ОСОВИК: “В ДЕБАЛЬЦЕВО ТИХО БЫЛО НЕДОЛГО, А ЗАТЕМ В ДЕНЬ ВЫСТРЕЛИВАЛИ СВЫШЕ 300 СНАРЯДОВ В ОТВЕТ ПРОТИВНИКУ. ВСЕ ПРОСТО ПАДАЛИ ОТ УСТАЛОСТИ, НО ПРОДОЛЖАЛИ РАБОТАТЬ”

Когда 15 февраля огласили перемирие, началось то, к чему никто не был готов. Сначала количество стрельбы очень сократилось, но потом числа до 17-18-го наши ребята со второго взвода выстрелили за сутки свыше 300 снарядов в ответ противнику.. Доходило до того, что просто падаешь от усталости. Потому что они-то стреляют, а мы в это время в лагере фуры разгружаем сутками, то есть с утра до ночи. Но как бы ни было тяжело, ты не можешь остановиться и сказать: "Все, я устал!"Я не пошел воевать, когда была первая волна мобилизации, потому что не хотел быть в добровольческих батальонах. По моему мнению, несмотря на большое уважение к добровольцам, я считал, что это маленькие армии в руках каких-то олигархов. Мне не хотелось, чтоб мной управляли, а потом поставили перед судом и сказали, что вы выполняли такие-то приказы. А когда в августе 2014 года, мне пришла повестка – на семейном собрании был скандал, потому что родители поняли, что я собираюсь идти воевать. По итогам, я решил, поскольку я с ними не живу, то уеду так, чтоб они об этом не узнали. Позвонил уже из части в Бердичеве.

Но история с военкоматом была длинной: меня сначала хотели закинуть в 128-ую бригаду. Когда я собрал вещи и приехал, мне сказали, что поездка переносится на завтра. Пришел на следующий день, оказалось, что снова переносится на неизвестный срок. Я занимался недвижимостью и всех клиентов отдал друзьям-знакомым, ожидая, что поеду на фронт, но прошла неделя и никто не перезвонил. То есть сидел просто без работы. Не выдержал, пришел в военкомат уже с матами, кипишем и сказал, что или вы мне отдаете военный билет, или отправляете. И тогда мне предложили пойти командиром отделения в 26-ую артиллерийскую бригаду. Почему командиром – непонятно, во время срочной службы я был рядовым, но согласился. Попал в бригаду и понял, что такое армия на тот момент. Из большого количества людей только процентов 10 были артиллеристы. Из этих 10 – около 2 процентов те, которые служили и видели эти орудия, но все равно им было над чем работать. А все остальные – десантники, морфлот, пехота, ремонтники, то есть полная солянка. Более того ни одни офицер даже не видел этих пушек вживую. Первую неделю мы ничего не делали, потому что командования не было, и наш дивизион комплектовался. А потом шустренько за пару дней появилось командование, в том числе командир дивизиона. Нам прислали орудие, технику.

Обучать нас сначала прибежал один полковник – вполне уже дедушка. Он говорил нам: “Мальчики, сердце кровью обливается, дома сидеть не могу. Я 40 лет в артиллерии, поэтому вас сейчас всему научу” Но мы долго смеялись, когда он посмотрел на орудие и сказал, что такой фигни не знаю, так что несите мне инструкцию, будем вместе разбираться. Понятное дело, что ничего хорошего из этого не вышло.

Затем нам прислали отличников из Львовской академии – это курсанты по 18 лет, которые несколько дней занимались нашим обучением. После этого нас отправили на житомирский полигон в учебный центр, где знания должны были перевести в практику, но это было смешно, честно. Нам дали по 3-4 снаряда, и сказали: “Вперед, вы все знаете, вы готовы!”

Пока мы находились там, у меня с офицерами сложились нормальные отношения, они поняли, что я хочу быть достаточно подготовленным, поэтому помимо своих обязанностей я еще знал их обязанности. В принципе, это входило в мои уставные правила. Поэтому я часто присутствовал с ними на разных тренингах-учениях. Один из таких тренингов был, когда к нам приехали афганцы – подполковники, которые прошли не одну войну. Оказалось, что они написали кучу рапортов, что просим нас отправить в АТО хотя бы в звании рядового, вместо тех пацанов, которые ничего не знают и не умеют, но получали отказ, и поэтому решили, что хотя бы смогут обучить и подготовить нас к тому, что там может быть. И хотя обучали они нас на пальцах, но полученные знания потом нам очень пригодились.

В конце сентября нас отправили на охрану азовского побережья. Мы остановились под Мелитополем, в поселке Мирное. И курсировали Мариуполь-Мелитополь. У нас были разные выезды. Но ничего особенного там не происходило, ни разу даже не стрельнули.

Затем поехали на полигон возле Днепропетровска. Там условия были пожестче: пожили в полях. И именно там стало ясно, что техника, которую нам дали – вроде как новая, просто законсервированная с прошлого, но в ужасном состоянии. Поэтому ремонтировали мы ее за свой счет. Просто скидывались на ремонт и запчасти. Но для некоторых ребят это заканчивалось чуть ли не разводом, жены таких капиталовложений не понимают.

Когда мы приехали в АТО, трудности с транспортом продолжались. Если ломалась какая-то машина, в часть писалась заявка на получение новой запчасти, а поломанная техника становилась донором, из нее доставали какие-то рабочие части и вставлялись в другую машину. Это делалось для того, чтоб пусть хоть маленькое количество машин, но было в рабочем состоянии.

Сначала мы приехали в Изюм, телефоны нужно было выключить, куда едем дальше никто не знал, но вскоре нас привезли под Дебальцево. Это было 26 января.

Когда только попадаешь на фронт и сразу в острую ситуацию – непривычно. Стоит шум-гам, ты не понимаешь, что это – выстрел или разрыв, не понимаешь, насколько это далеко и насколько опасно. Первый обстрел случился, когда мы приехали в Красный пахарь. Там мы познакомились с 12 батальоном – охранниками нашей артиллерии, они сказали, что мы похожи на бомжей. Наша форма потрепалась еще за время учений, поэтому в январе все приехали, кто в чем мог. Волонтеры к нам не приезжали. Кто-то был даже в советских кожухах, валенках. А еще, кроме личных автоматов, двух пулеметов и двух гранатометов в нашей батарее ничего не было.

Как раз выдалась возможность поесть, и тут мы слышим команду “воздух”. Никто не подозревал, что это такое. А оказалось, что по нам открыли залп “града”, благо это были какие-то пристрелочные попытки. Но это был первый незабываемый опыт. Пацаны выбегали в чем сидели: босиком, без курточек, ложились в какие-то минимальные окопы, которые там были. А у нас не было даже лопаток, поэтому слышишь какой-то разрыв, падаешь лицом в грязь и просто чуть ли не молишься – и так всю войну.

После еще нескольких команд “воздух”, мы поняли, что скоро уже будет по нам. И сразу же упаковались и уехали. Буквально через полчаса пацаны из 12 батальона сообщили нам, что в то место залетел снаряд и не один.

Через какое-то время, мы сказали командованию АТО нашего сектора, что они нам больше не будут говорить, куда переезжать, то есть от них нам нужны только цели. И если мы не достаем со своей позиции, то сами переедем. Просто они давали иногда позиции, которые сепары уже хорошо знали – это глупо.

И впоследствии, благодаря тому, что мы постоянно меняли позиции, а еще старались становиться там, где рядом посадки, по нам было достаточно сложно попасть, правда, от постоянных переездов техника еще больше начала ломаться.

Мало того, что у нас не было нормальной техники, которая позволяла контролировать внешний периметр, у нас не было ни одного бинокля, ни одного ночника и ни одного тепловизора. Но спасибо 12-му бату, они через волонтеров достали нам тепловизоры, и так далее.

Наш БТР поломался буквально на второй день. Мы потом полгода его просто таскали за собой. А технику часто ремонтировали за свои деньги, если что-то большое и мощное, то пытались договориться с колхозом. У них часто была какая-то старая никому не нужная сельскохозяйственная техника, поэтому запчасти можно было найти и договориться их забрать. То есть машину собирали из чего могли, но по итогам она работала.

Связи поначалу тоже не было – наши рации надо было перепрошивать, поэтому приказы получали по телефонам. Причем включены были только телефон офицера и мой. Почему мой? Потому что я был вычислителем, который переводит координаты доступные для орудий – переводил иксы и игреки в прицелы и довороты, и у меня в телефоне были разные необходимые программы.

Со старшим командованием держал контакт наш комбат – Фостийчук Олег Олегович. В батарее он пользовался авторитетом. Отличный мужик, в прошлом артиллерист, который бросил службу, получив старлея. Вернулся – получил капитана и в этом звании приехал в АТО. Веселый, позитивный в меру строгий. Он всегда находился с нами. И кто бы с ним ни разговаривал, вплоть до генерала, он мог запросто послать, если что-то не так, потому что пацаны для него дороже.

Вообще когда мы приехали под Дебальцево, был мороз и наши продукты в основном испортились. Вода замерзла, банки – консервация, тоже позамерзали и полопались. Топили снег – делали чай. Тушенку грели на сухом спирте. Но когда с водой уже была полная задница, мы пришли к 12 бату попросить бутылку воды, они нам дали целый ящик. Никаких пунктов для обогрева у нас не было. Уже ближе к нам привезли кунг для обогрева, а спали мы просто на снарядах, под кучей одеял, в сапальниках, костры, понятное дело, что нельзя.

После Красного Пахаря нам починили рации. И у нас началась рутина – это когда каждый день ты отстреливаешь порядка 100 снарядов. Плюс давали какие-то плановые цели, которые мы должны были прощупывать.

Ежедневно, где-то с 5 до 8 часов утра было более-менее тихое время, когда я мог поспать. И уже находясь в Киеве на дембеле я встретился с одним из пехотинцев, которые нас охраняли, позывной Академический Медведь. Он тогда мне сказал: “Пацаны, я видел, какие вы голые-босые приехали, и поначалу не был уверен, способны ли вы вообще на что-либо. Зато потом я был за вас горд, когда неоднократно по рации слышал, что ваша батарея поразила столько-то целей. От этого настолько заряжаешься энергией и вдохновляешься, что даже усталости не чувствуешь”. Первое время нам сообщали, какие цели мы поражаем и удивительно, но получалось чуть ли не с первого раза. И за месяц мы буквально пару раз получали поправку корректировки. Нам ни разу не говорили, что мы не попали, и ни разу не давали другие координаты по цели.

Бывали случаи, когда пехота просила помощи. Это были ребята из 128-ой бригады, которая находилась непосредственно в Дебальцево. А мы привезли еще из Мирного с собой дальнобойные снаряды, которых у нас было 8 штучек на каждое орудие, то есть всего порядка 40, и нам сказали их беречь. Но мы не доставали и предложили использовать эти снаряды, нам дали добро. Мы открыли огонь, за что потом от 128-ки получили благодарность.

Вообще у нас все было очень слажено, и все были друг другом заменяемы: я был вычислителем, также связистом, командовал взводом, орудием или просто подавал снаряды, когда это было необходимо. И так делал каждый – независимо от должности, все всегда помогали друг другу, чем могли. А если кто-то просил помощи, пытались оказать ее в максимальные сроки.

Для артиллериста очень важно считать поправки. Потому что не достаточно знать только дальность до цели, нужно учитывать еще ветер, погоду и давление. Поскольку метеостанции у нас не было, давление мы брали просто по гуглу, когда приезжали в Артемовск. Помимо градусника на улице еще один засовывали в гильзу с порохом, потому что нужно знать температуру снаряда. Направление и скорость ветра узнавали интересным способом: у нас была буссоль ( В военном деле – прибор для топографической привязки и управления артиллерийским огнём, представляющий собою соединение компаса с угломерным кругом и оптическим приспособлением, – ред), мы рвали бумажки и над этим компасом их бросали, когда бумажки приземлялись на землю, считали шагами скорость ветра, а по буссоли определяли градус направления ветра. Делать это надо было очень быстро. Поэтому доведено все было до автоматизма. То есть, как только получали цель, для того, чтоб не попасть по своим, мы перед каждым выстрелом делали эти замеры. Градусники все время были со мной, а человек, который настраивал орудие с помощью буссоли, у него всегда были полные карманы бумажек. Перед каждым залпом он кидал бумажки, говорил по рации скорость, направление и потом только я уже давал команду на орудия.

Вся наша работа заключалась в том, что нам или дают координаты позиций каких-то батарей противника, или передвижения колонн, или мы отбивали наступление противника в плане пехоты и техники. Но самое страшное для артиллериста – это попасть по своим. Ведь ты не знаешь, откуда приходят координаты. Их дает кто-то на передовой, а все мы живые люди и все можем ошибиться. Поэтому точность каждого здесь – очень важна.

Когда начались заморозки, у нас банально не было возможности откопать свои орудия. Они просто примерзали и даже двумя машинами мы их не могли вырвать. Поэтому было и такое, что мы стояли на одном месте, никуда не переезжали – ждали оттепели. А еще стволы надо чистить, а это не получалось делать, потому что банально не было времени – наши орудия постоянно работали. И мы не могли себе позволить разобрать хотя бы одно, потому что не сейчас так через 2 минуты будет команда. После длинных стрельб орудие остывало в течение нескольких часов, и в тепловизор это было очень хорошо видно, потому что ствол был полностью красный. А поскольку орудие изнашивается, то бывало, что вместо дыма из ствола вырывалось пламя. Честно говоря, иногда, боялись сможет ли оно выдержать еще один снаряд. А еще орудия часто клинили вместе со снарядом. Чтоб достать его, по технике безопасности требовалось 10 минут ждать, пока порох не отсыреет, но на это тоже не было времени, поэтому мы какими-то кувалдами пытались его впихнуть или выпихнуть его оттуда, а это тоже очень небезопасно.

По вопросу боеприпасов были большие скандалы, потому что их привозили не прямо к нам, а в лагерь, который был в Артемовске. Мы уже на то время работали взводами по три орудия, и получалось, что когда первый взвод на дежурстве пару суток, второй взвод вроде как отдыхает, но на самом деле сутками возил боеприпасы. В лагерь приезжала 18-тонная фура, мы выгружали боеприпасы на землю, потом несли на склад часть гильз и снарядов, другую часть грузили в свою машину, которая поедет на позиции, а ящиками топили буржуйки и варили кушать. На позициях пацаны снова выгружали часть снарядов на землю возле орудия. А еще удивительным было то, что мы должны были сдавать гильзы.

Когда 15 февраля огласили перемирие, началось то, к чему никто не был готов. Сначала количество стрельбы очень сократилось, но потом числа до 17- 18-го наши ребята со второго взвода выстрелили за сутки свыше 300 снарядов. Доходило до того, что просто падаешь от усталости. Потому что они-то стреляют, а мы в это время в лагере фуры разгружаем сутками, то есть с утра до ночи. Но как бы ни было тяжело, ты не можешь остановиться и сказать: “Все, я устал!”

После интенсивной стрельбы, уже числа с 22-23 было просто тихо. Причем настолько, что даже как-то не верилось, словно ты оказался в другой реальности, ведь звуки разрывов за месяц стали привычными, а тут раз – и тихо.

Вывели нас с позиций почему-то крайними 25 февраля и отправили в Артемовск, но после обстрела 30-ой бригады там, нас кинули в лес. Мы поставили палаточный лагерь, спрятали орудия и после полного затишья нас отправили за Соледар.

Затем нас перевезли в 44 бригаду, лагерь базировался возле Новоайдара, занимали мы три направления: Станица Луганская, Счастье, а непосредственно я ездил Трехизбенку.

По сути, туда должна была ездить разведка, которая засекает цель и отдает координаты непосредственно в батарею, но мне не хотелось сидеть в лагере. Когда 23 авгутса сильно обстреливали соседний поселок, командир, который был там на позициях, сказал по рации в штаб АТО сектора, что если вы не дадите ответку, то я собственными руками вас передушу, если потеряю хоть одного своего бойца. Но в результате, по ним несколько часов велся огонь, и они просто сидели как мясо.

24-го числа, в День Независимости то же самое произошло с нами. Нас крыли танки и САУшки, потом по нам стреляли противоблиндажными или бетонобойными снарядами. Никто не был ранен, но психические травмы некоторые парни получили. Один блиндаж был разбит в щепки. Просто пацаны успели перебежать в другой, но все, что было в блиндаже потеряли. Мы потом вокруг насчитали 60 ямочек, правда, техника тоже не была повреждена. Нам повезло, потому что мы находились в яме, в которой раньше что-то добывали, потом там была мусорка, а когда вошли наши войска решили, что это будет отличное место для расположения. Высота ямы была где-то метров 10. Вокруг этой ямы все просто горело. В моей жизни это был самый жесткий обстрел. Тогда в махоньком помещении, набитом людьми и животными, – ведь пацаны и котов позабирали из-под обстрела, – кто-то молился, а мы с ребятами пели гимн Украины. Почему? Не знаю. Ты понимаешь в такой момент, что от тебя ничего не зависит и желание петь гимн как-то изнутри идет.

Когда нас тогда обстреливали, мы передали по рации, и ребята были готовы давать ответ, но не дали команду сверху, откуда сверху, я не знаю. После такого я не хотел больше ездить в Трехизбенку. Не видел смысла, раз такое отношение. Разве что с пацанами увидеться, потому что там стояла 95-ка – отличные пацаны, с которыми мы хорошо ладили.

На дембель я должен был идти в августе, но переслужил месяц и домой вернулся в сентябре.

После года службы у меня очень поменялось отношение к людям: если раньше как-то разграничивал сельских и городских жителей, то сейчас смотрю иначе на это все. Неважно, с каким человек образованием, на каком языке он разговаривает, и не факт, что все будут отличными собеседниками, но с любым человеком можно найти о чем поговорить. У нас там было много, так называемых “вуек”, то есть парней с Западной Украины. И жили мы дружно и классно.

А еще у меня появилось осознание, что мы просто пешки, и от нас мало, что зависит, если мы не будем самоорганизовываться в какие-то объединения, для того, чтоб банально бороться за свои права. У меня есть цель – изменить эту страну. Я хочу жить в Украние, хочу, чтоб здесь жили мои дети и внуки. А еще я мечтаю, чтоб здесь не было коррупции. Работая в недвижимости, я наблюдал это сплошь и рядом, но я категорически это не поддерживаю и стараюсь жить совершенно по другим принципам.

Текст и фото: Вика Ясинская, “Цензор.НЕТ”

Источник